На переговоры идет сильный

Предлагаю читателям блога «Дао переговоров» интервью с одним из самых сильных в мире специалистов в области подготовки профессиональных переговорщиков доктором Адамом Дольником.

Доктор наук Адам Дольник является директором исследовательских программ и старшим специалистом Центра предотвращения международных преступлений University of Wollongong (Австралия). Работал главным инструктором в Международном центре исследования политического насилия и терроризма в Сингапуре. Участвовал в проекте по изучению проблемы применения террористами оружия массового поражения, проводимом Monterey Institute of International Studies (Калифорния) и отделением ООН по предотвращению терроризма (Вена).

Доктор Адам Дольник постоянно читает лекции, проводит семинары, консультирует государственные спецслужбы и негосударственные организации и агентства более чем в тридцати странах. В том числе в Германии, Китае, Афганистане, Колумбии, Японии, Великобритании, на Филиппинах, США и других.

Является экспертом и автором практических исследований деятельности различных террористических организаций. Автор монографий: «Эволюция терроризма: технологии, тактика и глобальные тенденции» (Routledge, 2007), «Новый политический терроризм и особенности переговорного процесса при массовом захвате заложников» (Praeger Security International, 2007), «Беслан. Переговоры невозможны?» (The Royal United Services Institute, 2007). Также является автором более 40 докладов и статей на темы, связанные с терроризмом.

Изучает специфику террористических организаций России, а также методы спецслужб по борьбе с терроризмом с начала первой чеченской кампании.

Интервью записано в Беслане летом 2007 года.

— Адам, вы уверяете, что бесланский теракт в среде профессиональных переговорщиков считается событием высшей категории сложности. Это значит, что переговорщики были в Беслане бессильны?

— Весь накопленный мировой опыт сегодня абсолютно не приспособлен и не подготовлен к таким ситуациям как Беслан. И вот почему. В Беслане уже во время захвата были убитые среди заложников. А один из главных принципов переговорного процесса: как только среди заложников есть погибшие, то переговоры становятся практически невозможными. И тогда переговорщики уходят на второстепенную позицию. То есть они ведут переговоры только для того, чтобы дать время спецподразделениям подготовить силовую операцию.

Если бы в Америке произошел Беслан, я не уверен, что все закончилось бы намного лучше, чем в России. Я делаю такой вывод на основании опыта общения и работы с людьми, ответственными за разрешение подобных ситуаций в Америке. Не хочу сказать, что так вели бы себя специалисты из ФБР или полиции, но, скорее всего, была бы паника среди политических лидеров страны. И представители власти на самом высшем уровне влияли бы на развитие ситуации в сторону силового исхода.

Главного вопроса это обстоятельство не снимает. Когда у вас более тысячи заложников, когда они заминированы, когда боевики не просто готовы взорвать заложников, но и умереть вместе с ними, является ли в такой ситуации силовая операция оптимальным способом спасения заложников?

И вот к какому выводу я пришел. Убийство нескольких заложников в таких терактах как Беслан все равно не отрицает эффективности переговорного процесса для освобождения оставшихся в живых заложников. Тем более, если проанализировать, кого террористы убивают во время захвата, то можно понять, почему они это сделали.

Например, Руслан Бетрозов, убитый в первые часы захвата в присутствии своих детей в спортзале, полном заложников. Террористы с самого начала приказали всем говорить только на русском языке. Но Бетрозов встал и, по сути, перевел инструкции и требования террористов на осетинский язык. Он сделал ровно то, что запретили делать террористы. Он не подчинился. Именно поэтому он попал под удар, так как спровоцировал ситуацию, в которой террористы вынуждены были действовать. Это не снимает с террористов моральной и юридической ответственности за смерть этого смелого человека, но для переговорщиков понимание мотива и обстоятельств убийства заложников чрезвычайно важны. Ведь это совсем не то же самое, когда террористы наугад выбирают ребенка из заложников и стреляют ему в голову на глазах у всех. В данном случае, если можно так выразиться, насилие строго логично. Если вы проанализируете случаи других убийств заложников в момент массовых захватов, то увидите, что люди были выбраны из общей массы и убиты, потому что они в той или иной мере противопоставили себя террористам.

Вывод. В ситуации, подобной Беслану, когда террористы убивают нескольких заложников (чаще всего это мужчины), это вовсе не говорит об их готовности убить всех заложников, в том числе детей и женщин.

— Вы исследовали все крупные российские теракты, начиная с Буденовска. В России тоже многие сравнивали Буденовск и Беслан. Одни говорят, что Черномырдин правильно сделал, что вступил в переговоры с Басаевым. Другие считают, что это было крупной ошибкой. Ваше мнение?

— Не смотря на то, что в большинстве случаев я не рекомендовал бы представителям высшей власти страны принимать участие в переговорах, в Буденовске участие Черномырдина в переговорах было безусловно положительным моментом. Если вы вспомните разговор Черномырдина и Басаева (его показывали не раз по телевидению), то заметите удивительную деталь: Черномырдин обращался к Басаеву на «ты», а Басаев к нему — на «вы». Очень интересно! Это заставляет задуматься, какое влияние имеют даже на террористов представители высшей власти страны. Я интересовался у заложников Беслана и Норд-оста — на «ты» или на «вы» к ним обращались террористы. Чаще всего на «ты». Но когда они общались с человеком, облеченным хотя бы минимальной властью, то тогда — на «вы». Например, с директором первой школы Беслана Лидией Цалиевой или с врачом Ларисой Мамитовой — на «вы».

— В России участие премьера Черномырдина в переговорах в Буденовске скорее оценивается как демонстрация слабости власти…

— Во-первых, нужно отчетливо понимать: вести переговоры — это вовсе не значит уступить террористам или безоговорочно выполнять все их требования. Переговоры, это очень сложный процесс, цель которого — оказать психологическое влияние не террористов, на их поведение.

В таких экстремальных ситуациях как Буденовск просто необходимо это делать. Но дело в том, что в Буденовске было сделано так много ошибок, что одно только участие Черномырдина не могло спасти ситуацию. Существенной ошибкой спецслужб стало нежелание вести переговоры с террористами с самого начала. Например, была ситуация, когда Басаев требовал пресс-конференции. А власти отказались даже обсуждать это требование. Тогда Басаев застрелил нескольких сотрудников милиции. Ответная реакция властей: ну что ж, давайте, устроим им пресс-конференцию. Но нельзя поощрять такое поведение террористов. Что надо делать, так это начинать вести переговоры с самого начала.

Например, с самого начала террористы потребовали невыполнимых условий по выведению войск из Чечни. Вы знаете, что вы не можете этого сделать и поэтому вы не идете на переговоры. Это ошибочное поведение. Есть очень много вариантов возможных действий между двумя крайностями «полностью удовлетворить требования террористов» и «мы не ведем никаких переговоров с террористами». Как я уже сказал, переговоры — это умение оказывать влияние. Если мы хотим повлиять на чьи-либо решения, мы должны понимать их способ думать.

Эффективен тот переговорщик, который умеет слушать и задавать то, что мы называем «хорошие вопросы». В ответ на невыполнимое требование — вывести войска — вы должны спросить Басаева: почему вы этого требуете? Кажется, что ответ на этот вопрос очевиден, да? Все знают ответ на этот вопрос. Но вы все равно задаете им этот вопрос. И они начинают говорить о нарушении прав человека в Чечне, о зачистках, о том, что в Чечне погибают мирные жители. Тогда вы вытягиваете их на разговор об их собственном индивидуальном опыте: что случилось с тобой? Али (террорист, захвативший школу в Беслане — Е. М.) рассказывал заложникам, что он потерял жену и пять детей под бомбардировками. Если они говорят об этом заложникам, то они скажут это и переговорщикам по телефону. Конечно, воспоминания сделают террориста злым и эмоциональным. Он будет кричать по телефону: «Вы убили всю мою семью!» Но тогда у переговорщика появляется шанс сказать: «Я СОЖАЛЕЮ, для вас это должно быть ужасно…» Ты не сдаешь никаких позиций, говоря это, но ты показываешь, что ты понимаешь, почему он злится. Ты бы тоже так реагировал, если бы убили твою семью. Но в тоже время ты ему говоришь, что никакие обстоятельства не могут оправдать убийство детей. И позже в переговорном процессе ты уже имеешь возможность оказывать на террориста психологическое влияние, убеждать его, выпустить хотя бы самых маленьких заложников…

Возможно, это звучит несколько примитивно. Да и невозможно, конечно, дать какие-то жесткие правила, ведь в каждой ситуации все происходит по-разному. Но в общих чертах это пример того, как должен выстраиваться переговорный процесс.
Сочувствие — это ключ к влиянию. При этом важно понимать, что сочувствовать совершенно не значит симпатизировать, а понимать — не значит соглашаться…

— Можно ли хоть как-то объяснить тот факт, что ни в Норд-осте, ни в Беслане террористы не взорвали заложников?

— В Норд-осте все-таки этот факт более очевиден. Этот теракт имеет свою специфику. Он явно был организован потому, что Басаев хотел изменить правила игры, вернуться к тактике, которая однажды уже очень хорошо сработала в Буденовске. Общая идея этого теракта — создать для Кремля очень сложную политическую ситуацию, заполучить мировые медиа и привлечь внимание к Чечне. Басаев понимал, что возможность штурма очень высока. Если удасться добиться вывода войск из Чечни — хорошо, если нет — то Басаев был намерен сделать штурм очень трудным для российских спецслужб, чтобы погибло как можно больше людей (в результате так оно случилось, почти все заложники погибли от газа). Это был политический маневр. Террористы пришли не убивать заложников, наоборот, они были готовы отпускать заложников. Почему я так думаю? Газ поступал в зал более 20 минут (до начала непосредственно штурма — Е. М.) и террористы видели, что поступает газ. Они имели возможность взорвать зал, и даже если бомбы оказались неисправны, у них было время расстрелять заложников из автоматического оружия. Но они этого не сделали. И у такого поведения была причина.

— Что вам сейчас как специалисту говорит эта ситуация? Можно ли было с помощью переговоров освободить заложников?

— Что касается Норд-оста, то я на 99,9 процентов убежден, что при профессиональном уровне переговорного процесса людей можно было бы освободить. Но что значит в этом случае — профессиональный? Я уже говорил, что такого рода теракты отличаются от привычных захватов заложников. Хотя бы тем, что при обычном захвате заложников, полиция (спецслужбы) не позволят вмешиваться в переговорный процесс посторонним людям. Но в Норд-осте, скажем, участие Анны Политковской в переговорах давало хорошую возможность повлиять на террористов. Но вот что я обнаружил из разговора с Анной. И это меня очень сильно беспокоит. Перед тем как она должна была идти, ей не дали вообще никаких инструкций. Ей не объяснили, как вести себя, они не сказали ей, какие предложения она может сделать боевикам, не сказали, что она может у них спрашивать, не проинструктировали ее, опасно или нет смотреть в глаза террористам, как долго она может находиться внутри театрального центра. Все было так: вы хотите пойти внутрь — ну и идите! А когда она вышла оттуда, все, что они спросили: как много террористов она видела, и какую обувь они носят. И это факт исчерпывающим образом говорит о профессиональном уровне руководителей операции!

Еще один очень серьезный промах в переговорном процессе в Норд-осте. Террористы хотели выпустить иностранцев-заложников. На Дубровке их было более 70 человек. Бараев сказал: «Мы готовы выпустить иностранцев, мы не воюем с их странами, но мы отдадим их только в руки послам их стран». Только при этом условии. Потому что если отдать вас в руки русских спецслужб, то они вас убьют и свалят это на нас. Это лишний раз подчеркивает болезненную конспирологичность сознания террористов.

Оперативный штаб сказал послам прибыть к Дубровке в определенное время. Они приехали, но им не разрешили войти внутрь. А через час Бараев отменил сделку, так как послы не прибыли вовремя. В этих действиях штаба есть своя логика. Вы — российское правительство и вы прекрасно понимаете, что чеченцы пытаются завоевать симпатии мировых стран, а вы в свою очередь хотите, чтобы иностранные заложники находились в театральном центре, так как пока они внутри, террористам будет гораздо труднее взорвать зал по политическим причинам. Но несмотря на то, что такое поведение штаба было логически оправдано, оно ухудшило ситуацию в целом, спровоцировав эскалацию агрессии террористов.

— Почему во время Норд-оста СМИ активно говорили о таком явлении как «стокгольмский синдром» и почему в Беслане этого не было?

— В Беслане террористы обращались с заложниками чрезвычайно плохо…

— В Норд-осте то же самое…

— Нет. Боевики позволяли в Норд-осте людям пить и есть. В Норд-осте они не убили ни одного заложника. Они убили трех людей, которые попытались войти в театральный зал уже после захвата заложников, но только чтобы показать, что контролируют ситуацию. Ольга Романова, войдя в театральный центр, просто спровоцировала террористов на свое убийство. Понятно, что если бы они ее не убили, то могли потерять контроль над ситуацией. Там были молодые террористы, которые вели себя крайне агрессивно и били заложников, но, например, женщины-шахидки активно говорили с заложниками. Один из примеров: Васильев (автор музыки к мюзиклу «Норд-ост» — Е. М.) сидел рядом с женщиной-шахидкой, они разговорились. И было очевидно, что ей нравится Васильев. Она написала ему на бумаге фразу из Корана на арабском (la ilaha illallah), чтобы если будет штурм, он мог прочитать эту фразу, стать мусульманином и попасть в рай. Есть много свидетельств того, что террористам определенно нравились заложники и это одна из причин, почему они не убивали их. Эти отношения называются «стокгольмским синдромом».

— То есть стокгольмский синдром — это не только когда заложники эмоционально проникаются к террористам, но и наоборот?

— Ситуация развивается в оба конца. И что очень интересно — с точки зрения политической «стокгольмский синдром» — это то, что правительствa ненавидят. Потому что заложники выходят и начинают защищать террористов, а всю вину валят на правительство. А вот переговорщики любят стокгольмский синдром. Переговорщик просто обязан провоцировать, поощрять формирование этого синдрома любыми способами.

Потому что если террористы и заложники будут нравиться друг другу, то тогда меньше шанса, что заложники сделают что-то глупое, что повлекло бы жесткие действия террористов. А террористам в свою очередь будет крайне трудно решиться на убийство заложников, к которым они испытывают симпатию.

Способ сформировать стогкольмский синдром — заставлять террористов и заложников взаимодействовать друг с другом. Например, Абубакар попросил Анну Политковскую положить деньги на счет его мобильного. Это очень интересная деталь! Какие возможности это дает? Например, вы кладете деньги на мобильный. Это услуга. Вы хотите чего-то взамен, например, выпустить кого-то из заложников. Если это невозможно, то вы можете хотя бы попросить передавать sms-сообщения для заложников. Чем эмоциональнее эти послания будут, тем более персонифицированными будут для террориста заложники.

— Есть ли практика в других странах предоставлять для анализа специалистам записи переговорных процессов с террористами?

— Да. Такая практика есть. Например, в Америке этому способствуют даже законы. Что касается России… Здесь процветает традиция слишком большой секретности. Это очень печально, так как уроки, которые мы могли бы извлечь из тех же записей переговоров в Норд-осте или Беслане, помогли бы спасти в будущем жизни многих заложников.

— Как вы можете оценить профессиональные дейcтвия официального переговорщика, сотрудника УФСБ Северной Осетии Виталия Зангионова?

— У меня сложилось впечатление, что Зангионов действовал абсолютно по инструкции, как будто перед ним лежал учебник по переговорному процессу. Он спросил: нужен ли вам доктор, нужны ли вам СМИ, нужен ли вам зеленый коридор. Проблема в том, что переговорный процесс был формальным. Только бы создать себе алиби: мы сделали все возможное, предложили им то-то и то-то и они не приняли наши предложения. Что еще мы могли сделать?

Но все дело в том, что людям, которые месяцами готовились к этой операции (захвату заложников) нельзя сказать на второй день захвата, что они могут беспрепятственно уйти из школы. Они же называют себя смертниками, которые готовы умереть за свою цель. А тут вы им говорите, что они могут идти домой? Да конечно они не согласятся! Если бы это предложение вы сделали им скажем месяца через три после захвата, когда они уже устали, нормально не ели, а вы уже много раз с ними говорили и они достигли какой-то из своих целей (например, внимания) — то тогда их реакция могла бы быть другой. Но если вы делаете такие предложения слишком быстро, то тогда возникает проблема непонимания. Переговоров не получается.

Логика примерно такая — людям, захватившим заложников, кажется, что у них огромная власть. И они просят у вас миллион долларов и самолет. А спустя 12-15 часов они попросят у вас гамбургер и мопед. Это и есть смена ожиданий и целей. Смена иерархии потребностей (приоритетов). Переговорный процесс — это процесс понижения требований и нужд террористов. Поэтому для переговорщиков очень важно время. Чем больше времени тянется ситуация, тем больше возможностей достичь соглашения или освободить большее количество заложников.

Время помогает изменить ожидания и требования террористов. К огромному сожалению, политики часто не дают достаточно времени переговорщикам, чтобы те могли эффективно сработать. Но силовая операция — не лучшая альтернатива. В редких случаях штурм обходится малыми потерями. Чаще всего все заканчивается трагедией…

— Но как мы видим, по Норд-осту и Беслану как раз времени даже у официальных переговорщиков было немного…

— Да, был ультиматум, четко определенный по времени. Если вы не отпускаете заложников в течение трех дней, то тогда будет штурм. Это огромная проблема между прочим, когда власть это делает. Так как у переговорщиков и без того хватает поводов для стресса, а если вы еще и дедлайн перед ними ставите…

— Но ни в Норд-осте, ни особенно в Беслане, не было никакого официального дедлайна. Наоборот, власти сказали публично, что переговоры будут продолжаться, должны появиться новые люди в процессе и т. д. И вдруг — взрывы школы, и начало штурма. И это, по версии властей, выглядит как случайность, а не как целенаправленные действия со стороны власти и силовиков.

— Я много говорил с Ларисой Кудзиевой (очень смелая женщина, смогла установить контакт с террористами в спортзале и тем самым смогла оказать помощь многим заложникам — Е. М.), она, кстати, оказалась чрезвычайно хорошим переговорщиком от природы. Боевик Али, который переговаривался с Зангионовым, сказал ей, что он не хочет взрывать школу, но ему по телефону было сказано, что Россия никогда не будет вести переговоры с террористами и у боевиков есть три дня подумать об этом. Это было на второй день захвата.

В конце дня 1 сентября 2004 года (я был тогда в Индонезии, читал курс по переговорному процессу местной полиции) мне позвонил один знакомый журналист из Рейтер и спросил: «Путин сказал, что штурма не будет и все должно быть сделано для того, чтобы спасти детей. Как будут развиваться события в Беслане?» Я ответил, русские протянут ситуацию, чтобы подготовить штурм, и он будет в течение следующих двух дней. Это можно было бы назвать точным прогнозом… Но, если внимательно проанализировать события в Буденовске, Кизляре, Норд-Осте — то будет очевидно, что силовая операция происходит на третий день, часто ночью третьего дня. Так и произошло. Внутри школы, конечно, тоже знали о значении третьего дня. И многие заложники говорили, что террористы в тот день резко изменили свое поведение, оно было агрессивным, безапелляционным и безнадежным.

— В этом контексте, что вы думаете об инициативе Дзасохова и Аушева привлечь к переговорам Масхадова?

— Аушев сказал мне, что это была его инициатива. Политковская также в этом сыграла свою роль, попытавшись привлечь Масхадова через Закаева в первый же день захвата. В чистой ситуации (это касается переговорщиков, которые хотят только одного — освободить заложников) вы хотите привлечь максимально все ресурсы для этого. Масхадов — очень сильный ресурс воздействия на террористов.

— Вы думаете, если бы Масхадов, или по крайней мере Закаев, приехали в Беслан, это могло бы спасти заложников?

— Я думаю, прежде всего, невозможен был сам приезд Масхадова и Закаева в Беслан. Это было исключено. Кремль не мог позволить террористу Масхадову спасти заложников. Они не могли позволить ему стать героем.

— Это проблема потери лица?

— Да.

— Как бы отреагировал Запад на участие Масхадова в переговорах?

— Мы никогда этого не узнаем. Но я думаю, приезд Масхадова кардинальным образом изменил бы ситуацию, и много можно было бы сделать в смысле спасения заложников. По крайней мере, все дети до 7 лет были бы отпущены из школы. Просто потому, что он приехал. И дальше можно было бы использовать приезд Масхадова для освобождения всех. Это факт, что дети до 7 лет могли быть отпущены. Потому что террористы серьезно об этом говорили, но ничего не было сделано для этого со стороны власти. Что касается того, как к этому отнеслись бы в России и на западе — это очень сложный вопрос. Но я думаю, что в России это было бы воспринято как слабость Путина, а на западе, наоборот, как плюс Путину. Но главное, если бы Путин принял такое решение, то в России у него могло возникнуть очень много проблем.

— Если Масхадов был такой неоднозначной фигурой для переговорного процесса, то можно было в тот момент найти более приемлемую фигуру для переговоров?

— Я думаю, можно было использовать Аушева более эффективно. Он пользовался уважением среди террористов, он вошел в школу, он вывел оттуда матерей с детьми. Но опять перед властью возникла та же проблема, что и с Масхадовым, но в меньшей степени конечно. Неформальный лидер, бывший президент Ингушетии Аушев становился героем, а этого Кремлю было не нужно в силу сложившейся локальной политики на Кавказе. Это единственное объяснение, которое я нахожу тому факту, что так плохо использовали ресурс Аушева. Ведь у него вполне могло получиться убедить террористов отпустить детей из школы. Так почему этим не воспользовались? Я просто не понимаю этого…

— Террористы все три дня настаивали на появлении в школе четырех людей — Зязикова, Дзасохова, Рошаля и Аслаханова. Мог ли оперативный штаб выполнить это требование?

— Я почти уверен, что террористы убили бы Зязикова. Было несколько попыток (покушений) убить его до Беслана (эти попытки продолжаются по сей день — Е. М.). Насчет Дзасохова, Рошаля и Аслаханова я не уверен, но, конечно, риск был очень велик.

— Может быть, правильно сделали, что никого не пустили?

— Это вопрос тактики переговоров. Если вы ставите вопрос так — все или ничего, то зайдете в тупик. Хотите мое видение, что должен был сделать штаб в ответ на требование привести в школу этих четырех? Во-первых, вы делаете все возможное, чтобы эти четыре человека приехали в Беслан поскорее. Их снимает телевидение. Боевики смотрят телевизор и знают, что четверо в Беслане. Тогда вы говорите: «Вы хотели, чтобы они приехали — они здесь, готовы говорить с вами по телефону». Террористы ответят — они все вместе должны войти в школу. Вы отвечаете: они смелые люди, они готовы сделать все, чтобы спасти детей, но я — руководитель оперативного штаба, не позволю им пойти в школу. Без гарантии с вашей стороны, что вы их не убьете. Публично гарантируйте их безопасность!

Если террористы дают такие гарантии, то вопрос становится чисто политическим (или личной ответственностью того, кого террористы вызвали на переговоры). Пускать или нет. То есть я бы сделал так, чтобы эти четверо приехали. Но я бы постарался воздействовать на террористов, открыто их спросив: «Вы хотите убить этих людей? Вы за этим их позвали в Беслан?» И если бы террористы гарантировали их безопасность, то я бы попросил, чтобы они как-то продемонстрировали свою добрую волю. Например, очень хорошее требование — выпустить всех детей до 7 лет.

— Можем ли мы верить здесь террористам?

— Исходя из личного опыта и многолетнего изучения поведения террористов, да. Они очень рациональные люди. Они знают точно, что они делают. Они готовы выполнить свои обещания. Тем более, что если они не сдержали бы свое слово и убили бы кого-то из этих четверых, то я смог бы использовать это для того, чтобы окончательно дискредитировать их перед всем миром, выставить как банальных убийц. Но они не банальные убийцы. В этом все дело. Поэтому я верю Нурпаши Кулаеву, когда он говорит, что Хучбаров обещал выпустить по 150 детей за каждого из этих четверых. Но все равно риск, когда приходится вести переговоры с террористами «лицом к лицу», очень велик.

— То есть вы считаете, что этих четверых людей непременно нужно было привезти в Беслан?

— Уверен в этом. Если бы эти люди появились в Беслане, власть никоим образом не потеряла бы свое лицо, так как это не уступка террористам. Это только показывает, что власть готова вести переговоры, если и террористы проявят добрую волю. Это и есть переговоры.

— Последний вопрос. Российские спецслужбы когда-нибудь обращались за помощью в подготовке профессиональных переговорщиков?

— Нет. Россия никогда не просит помощи. Когда же ты приезжаешь сюда — ты шпион. Другие страны приглашают меня на лекции, семинары, тренинги. Они платят за это. В Россию я приезжаю за свой счет и всегда нахожусь под подозрением. А вообще, специалисты по переговорному процессу из Израиля, США, Франции и других стран предлагали свою помощь в Беслане. Но был отказ.

Елена Милашина

Источник novayagazeta.ru

---

Вам интересна прочитанная информация?

Нажмите на кнопку «Мне нравится!»

И (или) напишите свой комментарий.